Чувство моря [litres] - Улья Нова

Которым было так легко в этот вечер. Так беззаботно. А Дина окаменела. Она налилась неподъемной свинцовой тяжестью. Она сидела, не в силах пошевелиться. Вслушивалась во всхлипы и выкрики растрепанной женщины без черт. Ощущала крошечный граненый кинжал в сердце. И еще холод неожиданного отрезвления, растекающийся повсюду: по ее телу и по ее миру.

Потом он дрожащим шепотом ответил на рыдания: «Я сейчас приеду к тебе». Спрятал телефон в кармане и долго стоял возле окна. Совсем один. Потом он держал ледяные ладони Дины в своих прозрачных, невесомых руках и внимательно заглядывал в глаза, впервые заметив кружевной узор ее радужки, будто вышитый по изумрудному синим шелком. Он сбивчиво, кротко бормотал, что должен ехать. Он не может бросить будничную, растрепанную женщину в этот день. У нее никого нет. Она совсем одна. И она такая несчастная. Он бессвязно оправдывался, что только он один во всем виноват. Что он надеялся это перебороть, рассчитывал забыть дорогу в ее сгорбленный окраинный дом, но каждое утро, даже не разомкнув глаз, слышал смех девочки, смех принцессы. Нет, она не его дочь, она – чужая девочка четырех с половиной лет, которая, возможно, лежит сейчас в реанимации под трубками капельниц, оплетенная проводами приборов, показывающих на экранах ее слабеющий пульс, ее давление, сокращение ее маленького сердца, похожего на птичку, которую она так хотела ко дню рождения, а он забыл, как называется эта птичка. И совсем перестал приходить к ним. И маленькая девочка часто спрашивала, где же он, почему все так. Сейчас он глубоко, твердо вглядывался Дине в глаза, не замечая их влажный блеск. Потом обнял Дину за плечи крепко, отчаянно. «Я должен ехать к ней сию же минуту». Едва коснувшись губами, он поцеловал Дину в лоб, как брат, который отправляется на войну, в свой последний бой. Он торопливо бросил на столик две смятые бумажки за нетронутый кофе. На бегу накинул пальто черной растрепанной птицей, кричащей на прощание nevermore. Через минуту он промелькнул мимо окна, сжавшись под снегопадом, даже не посмотрев в сторону Дины. Даже не махнув ей рукой на прощание. Сдавленный. Растревоженный. Торопливый и совсем чужой.

Некоторое время Дина сидела, до боли выпрямив спину, не в силах пошевелиться, не в силах уместить в себе случившееся. Она всматривалась в темноту вечернего окна, ничему не хотела верить и зачем-то упрямо, самозабвенно ждала, что он передумает. Что он все же передумает и вернется к ней.

Потом она стала одеваться, закусив губы, чтобы уголки рта не дрожали. А еще она улавливала слезинки в уголках глаз, чтобы никто не увидел, как она плачет. Вытаскивая из сумки изумрудный платок, она замерла. С каким-то новым, неведомым стыдом застыла. Достала из внутреннего кармашка маленькую синюю варежку. В тусклом свете убаюкивающих лампочек ресторана синее сердечко лежало у нее на ладони. Сейчас оно не казалось таким уж обнадеживающим, таким уж сильным. Оно будто утратило тепло и снова стало лишь маленькой детской варежкой, нечаянно найденной в парке. Быть может, на самом деле это и было кротким предостережением святых, желавших оградить Дину от безбрежной боли, в которой она сейчас только-только начинала барахтаться и задыхаться. Она кротко положила синюю детскую варежку на столик, рядом с его смятыми деньгами за нетронутый кофе. Она оставила варежку кому-то другому, более удачливому, как маленький шанс, как надежду. Укуталась в изумрудный платок, натянула капюшон, чтобы никто не видел, как дрожат ее губы. И поскорее вырвалась в темноту позднего вечера, чтобы затеряться и скрыться за снегопадом от нечаянных взглядов.

Три дня Дина лежала, свернувшись в клубок, как изувеченная кошка. Натянув на голову капюшон кофты, с головы до ног укрывшись негреющим сиреневым покрывалом. Она почти исчезла, растворилась в мутном небе окраины, изредка ощущая безжалостные уколы стеклянного кинжала, будто кто-то продолжал проталкивать его все глубже среди сердечных артерий, крови и остывающих мышц. Три дня Дина была только болью, которая растеклась по ее левой лопатке, по ее левой руке, заполняя и подменяя собой все вокруг.

На четвертый день она все-таки заставила себя прошлепать на кухню. Мутно, медленно, подневольно готовила утренний кофе в чужой, незнакомой турке. Через силу прихлебывая одинокий обжигающий кофе за кухонным столом, она сложила руки перед собой, как прилежная ученица, сдавшая экзамен. И тут же признала, что проиграла свою любовь. Что неверно прочитала все знаки, что ошибочно истолковала все предостережения святых, на самом деле посланные, чтобы предупредить, чтобы защитить ее от боли. Знаки, которые она предпочла понимать легкомысленно. Поверхностно. И бездарно. Признав это, Дина задохнулась, чувствуя в самом центре груди серую, ртутную, оформившуюся невозможность. Как будто там медленно расцветала пепельная роза с горьким дурманящим ароматом.

Она не помнила, чем был занят этот ее день. Вполне возможно, она часами опустошенно слонялась по комнатам, перекладывая незнакомые, отдалившиеся и совершенно чужие ей вещи. А еще она теперь старательно избегала смотреть на небо.

Вечером, в супермаркете, в третий раз застыв возле холодильника с йогуртами, Дина окончательно признала, что несостоявшаяся, несчастная, недорисованная любовь, истязающая ее своей невозможностью, на самом деле не что иное, как убедительное и жестокое доказательство смерти. Теперь она была уверена, что каждая из проигранных ею любовей – всего лишь знак смерти, тайный и печальный ее предвестник. Который напоминал, что наперекор написанному в книгах, люди боятся любви, люди бегут от нее, люди заслоняются выдуманными и тщательно изготовленными щитами. Здесь, в своей единственной жизни, многим проще и понятнее иметь дело с пошловатым и утихомиренным. С разумным и бытовым. С просчитанным и уместным. Потому что любовь как ничто другое обостряет и обрисовывает неизбежность смерти.

С третьей попытки, через силу сосредоточившись, Дина все же сумела выбрать пластиковую упаковку безвкусной, тепличной клубники и баллон низкокалорийных сливок. В просветлевшей пасмурности предвечернего города из глубины неба Дине вдогонку бежали святые в пурпурных накидках, в лазурных покрывалах, в сиянии и серебре, точь-в-точь как на фресках Сикстинской капеллы. Могучие, сумевшие вынести свою незаслуженную, нестерпимую боль. Все преодолевшие. Строгие и милостивые святые Страшного суда. Они что-то кричали Дине вслед, что-то пели ей одной из темнеющего зимнего неба окраины. Но она не слышала их песен, не чувствовала могучего, окрыленного бега у себя за спиной. Дина смотрела под ноги, на заледенелый, усыпанный снегом асфальт. Теперь она стала лишь тенью, чьим-то мимолетным, завершившимся прошлым. Брела сквозь сумерки среди анемичных многоэтажек и горбатых пятиэтажек, совершенно неотличимых от небытия. А еще ей казалось, что сегодня она смогла бы,